508
Эллис. MUSEUM ANATOMICUM (Анатомический музей в Лейдене. Гравюра на меди В. Сваненбурга)
«Oro supplex et acclinis,
Cor contritum quasi cinis:
Gere curam mei finis!»
Requiem, Confutatis
__________
Познав все нищенство земных великолепий,
Мы вместе тешились чудовищной игрой…
Мы откровение искали в тихом склепе,
Нам проповедовал скелетов важный строй…
Мудрей что может быть?.. Что может быть нелепей?..
Мой взор прикован был старинною гравюрой,
и был семнадцатый на ней означен век…
Готических окон чуть брезжил сумрак хмурый
в тот час, когда планет медлительный разбег,
и первый, бледный луч, блуждая за решеткой,
на каменной стене, черневшей, словно снег
на людной улице, отбросил контур четкий,
зловеще удлинив рогов оленьих тень, –
и все двоилось там, меж окон посередке,
везде, склонив рога, являлся мне олень.
Все уносило там мечту к средневековью,
вкруг знаки странные читал пугливый день,
и человеческой, горячей пахло кровью…
Старинным склепом мне казался тихий зал,
и надпись, что была расписана с любовью,
мой изумленный взор с усильем разобрал:
«Museum anatomicum, instrumentale»…
Когда б со мною там, о Фауст, ты стоял,
безгласным навсегда не стал бы ты едва ли!..
Не знаю, был то бред, иль страшный призрак сна,
но дыбом волосы от слов ужасных встали…
Их черный доктор сам, Владыка-Сатана,
казалось, начертал… Забилась грудь в тревоге,
а в страшном зале том царила тишина,
и были те слова неотвратимо-строги!
Но скоро разум мой с испугом совладал
(лишь в первом приступе бываем мы убоги!..)
И даже нравиться мне начал страшный зал.
Передо мною шкаф массивный возвышался,
и в нем коллекцию ножей я увидал,
нож каждый нумером своим обозначался,
блестящих циркулей и много острых пил
в шкафу увидев том, я много изумлялся
и, наконец, свой взор тревожно отвратил…
О если б в этот миг, конец вещая света,
Архангел надо мной нежданно вострубил,
я б меньше трепетал в день судного ответа!
Казалось, надо мной глухой качнулся свод,
направо от меня два чахлые скелета
жевали яблоко, кривя и скаля рот,
меж яблони ветвей, злорадно извиваясь,
висел проклятый змей, сгубивший смертный род,
налево от меня, виясь и изгибаясь,
две балюстрады вкруг тянулись, у стола,
где был раскинут труп, нежданно обрываясь.
И был он весь обрит, и кровь с него текла,
по камням медленно струясь и застывая,
как стынет в сумерках горячая смола.
В меня стеклянный взор вперив и не моргая,
застыл кровавый труп в ужасной наготе.
все ткани, мускулы и нервы обнажая.
Казалось мне, что был он распят на кресте…
раскинуты его, я помню, были руки…
О, если бы на миг забыл я руки те!..
Казалось, морщили еще все тело муки…
Как будто заживо он здесь изрезан был,
и замерли совсем недавно воплей звуки…
Я, полный ужаса, над мертвецом застыл,
не в силах оторвать от глаз стеклянных взора,
и мнилось, что живой с умершим говорил.
Никто досель не вел такого разговора!..
А вкруг скелеты птиц, и гадов, и зверей
(О, этот адский сонм я не забуду скоро!..)
толпились, словно рать воскреснувших костей.
Ты зрел ее, пророк, бесстрашными очами,
когда Господен зов достиг души Твоей!..
В кортеже дьявольском недвижными рядами
сидели Чудища, и свет, скользя в окно,
удвоил их ряды гигантскими тенями!..
Скелеты важные, истлевшие давно,
застыли вкруг меня в движеньях всевозможных!..
И было каждому по знамени дано.
О ты, страшнейшая из грез моих безбожных,
о нет, тебя родил не смертный ум, сам ад!..
Не знает только он в веленьях непреложных
ни сострадания, ни страха, ни преград!..
На каждом знамени иссохшего скелета
немые надписи читал смятенный взгляд,
на языке, что стал давно владыкой света.
Гласила первая: «Nos summus – umbra!..» Там,
за ней тянулася еще, прося ответа: –
«In